Прохладный воздух освежает голову и проясняет мысли, одуревшие после бессонной ночи. Кошмары возвращаются. В одиночестве, под тяжестью одеяла тянет выть, рвать зубами собственную кожу. Черви точат глазное яблоко, мелкие, красные. Усталость замедляет шаг.
Но он должен идти, пусть от боли крошатся зубы. За счет дней, подаренных Флемет, не купишь «долго и счастливо», а на месть Рендону Хоу должно хватить. Рэнд перетирает в ладони сухие травы и запивает липкую пыль водой.
Кайма леса вокруг поляны шелестит, как платье дебютантки в разгар приема. Пахнет так же, - влажной сладостью вечерних цветов. На траве тут и там зияют проплешины давно остывших кострищ, поломанные ветки, сиротливо оставленный в спешке дорогой сапог, вдоль изящной вышивки которого ползают муравьи. Поначалу людям всегда кажется, будто в мире есть вещи, без которых нельзя обойтись.
Они бредут по следам мертвецов. Надежда обладает многими дивными свойствами, но даже ей не пережить надвигающуюся с севера орду порождений тьмы. Скоро Денерим захлестнут беженцы. Самые везучие ублюдки смогут добраться до Вольной марки, чтобы встретить конец на чужой земле, среди незнакомых лиц.
Сухой воздух Киркволла в воспоминаниях царапает легкие. Вверх по исполинской лестнице, до поместья Амеллов, Рэнд решает не идти. Снадобье Морриган и без того паршиво справляется с его обрывочными сновидениями. От обиды пнув сапог, Рэнд наблюдает, как тот исчезает в реке.
Магия ведьмы удерживает его голову высоко поднятой. Надорванный голос почти не скрипит, когда он командует маленькому отряду ускорить шаг. Когда, склонившись над картами, выбирает направление, согласившись с Алистером, что Редклиф сейчас - их лучший шанс. Последний перестает распускать сопли на целые сутки, что можно счесть за победу, - Рэнд понемногу привыкает радоваться мелочам.
Он царапает зубами язык, собирая вязкий налет, с трудом сглатывает. Корешки и листики на вкус отдают плесенью. Эффект от них - разочаровательно медленный. Рэнд бы отдал полцарства за молоко с медом, которое готовила мать, да только за душой теперь от силы горстка монет. Морриган говорит, возвращаясь в прошлое, он рискует не найти дорогу назад.
Удар Табриса приходится в мякиш оголенных нервов. Рэнд щелкает челюстью, жалея, что не взял с собой меч. Эльф чаще, чем хотелось бы, вызывает в нем волну раздражения. У эльфа, - милостивый Создатель, - чертовски красивые глаза.
- А ты, я погляжу, силен в поверхностных наблюдениях. Что же меня выдало? Отсутствие вшей в волосах?
Рэнд делает шаг в сторону, занимая более выгодную позицию. Река за спиной подбрасывает мелкие камушки, выстилающие дно. Ее утробный рокот заглушает звук сердца, припустившегося в галоп.
- Нет, подожди. У меня есть еще одна теория, - Рэнд ухмыляется, - Годы притеснений научили тебя чувствовать благородных господ за версту. Знаешь, обычная книга о геральдике справилась бы с этим за пару дней. Если, конечно, ты умеешь читать.
Сцепив руки за спиной, он расправляет плечи. Переносит вес на пятки, чтобы в случае чего уклониться, уведя корпус назад. Шею держит расслабленной, как учил бывший наставник по фехтованию. Под ремнем на левой голени удобно покоится нож. Рэнд почти никогда не пользуется им, отдавая предпочтение щиту. Рукоять украшает имя одного из восьми Когтей Антиванских Воронов, - подарок брата на восемнадцать зим. Если Табрис следил за ним только во время сражения, сильверитовое лезвие должно его удивить.
Впрочем, для полного триумфа ему едва ли хватит концентрации. Что бы ни намешала в свою микстуру Морриган, оно некстати дает о себе знать. Остаётся надеяться, что эльф лишь хочет потешить хрупкое самолюбие, - реши он напасть по-настоящему, через пять минут Рэнд будет не живее отца.
«Забавно», - думает он, сощуривая глаза.

она старалась просто быть рядом после смерти матери. рядом с братом, которому ей пришлось заменить мать. рядом с отцом, который увез ее в красный замок еще в юном возрасте и отлучил от брата. рядом с подругой, которая недавно потеряла мать и новорожденного брата, но отто повелел ей надеть платье покойной матери и утешить короля. все словно забыли о рейнире, которая горевала совершенно так же, как и сам визерис. всех больше волновал вопрос престолонаследия, а не чувства юной принцессы. и все же алисента пыталась в любую свободную минуту быть рядом с ней. отвести в септу и зажечь свечи, составить компанию за трапезой, молча быть рядом. неважно сколько книг она прочла и сколько этикету не учили дочь десницы, алисента чувствует себя просто немой и глупой. разве найдутся нужные слова, чтобы унять боль и забыть потери? у отто не нашлось тех нужных слов. его любовь[пусть и неумелая] выражалась в действиях и добрых намерениях. алисента пытается поступать так же, чтобы принцесса не чувствовала себя одинокой. ведь когда-то рейнира так же спасла ее от одиночества в новом месте.

ей хотелось, чтобы рейнира снова улыбалась своей светлой и чистой улыбкой, смотрела на мир горящими глазами. оживленно рассказывала о своих полетах, о росте прекрасной сиракс, с веселым смехом рассказывала какие-то мелочи о придворных дамах и их мужьях. алисента складывает руки в молитве, прося у богов милости и счастья для принцессы. хоть у  них с подругой были разные взгляды на веру и, тем более, на счастье, но хайтауэр все равно продолжала усердно молиться. ей только это и оставалось. в своей беспомощности она давно убедилась, не видя никаких способов менять свою жизнь и влиять на чужую уж тем более. не обратить ей время вспять, не сделать из рейниры принца, вернуть никому мать она тоже не могла.

сейчас на ней ее привычное нежно-голубое платье. раньше она все мечтала дорасти до матушкиных платьев, которые не были такими детскими и простыми. дорогие и вышитые золотыми нитями узоры постоянно были желанным подарком для девочки, но теперь эти платья хотелось бросить в какой-нибудь сундук и никогда их не видеть. ей было мерзко. словно она каждый раз облачалась в чужую шкуру, сотканную из лжи и предательства самими руками короля и ее отца. ей запретили говорить о встречах с королем рейнире, той единственной, которой вообще не хотелось лгать. хотелось заботливо взять ее ладони в свои, ведь у рейниры они такие красивые в отличие от ее изуродованных тревогой. подруга сама берет ее ладони в свои, касаясь ласково, чтобы не потревожить вечно ноющие ранки. на сердце тяжелый груз грешной лжи, которым она не может поделиться этим с подругой или сбросить подобно материнскому платью с плеч.

— они повинуются воле короля. я хочу, чтобы они увидели тебя такой...  — алисента чуть сжимает пальцы, молчаливо говоря "я здесь". — ...какой вижу тебя я.

сильной, красивой, необыкновенной, непохожей больше ни на кого. но разве одного видения алисенты достаточно для всех этих злых языков и чёрствых сердец? достаточно ли самой рейнире? хайтауэр неуверенно опускает взгляд, чувствуя себя крайне глупо и неуверенно, как на первом балу. что она могла предложить принцессе правящего дома, кроме молчаливого присутствия и своих нежных чувств? и хоть девушка честно не уверена в том, что многовековые традиции стоит так легко менять в одночасье, но она верит в рейниру. в то, что она достойно переживет все испытания богов. ведь в голове глупой алисенты не было ошибки одного мужчины, мечтающим о чужом сне. была лишь воля богов.

— ты выглядишь прекрасно, — ей не хочется отпускать руки рейниры. в груди разрастается уже родное чувство тревоги, шепчущей страшные предсказания плохого. стоим им покинуть покои принцессы и начнутся настоящие кошмары, о которых они и не могли бы предпологать, но алисента так привыкла к всепожирающей тревоге. она пытается успокоить себя, держа ее, смотря на ее отражение. — была бы я рыцарем в доспехах, то я бы сражалась за твое благословение на турнирах. будь я лордом каких-то земель, то я бы преклонила пред тобой колено в этот же момент.

на щеках алисенты расцвел румянец, а сам она наконец-то рассмеялась и надеялась развеселить подругу. улыбнись, прошу.

— ты будешь прекрасной королевой.

[indent] Они хоронят прах Винн под сенью старого дуба возле Предела Андорал. Несколько дней назад здесь состоялась последняя Коллегия чародеев и определилась дальнейшая судьба магов Южного Тедаса. Иронично, что решающий голос в этом злосчастном вопросе достался именно Рису, сыну старой подруги Амелла, который сделал выбор полностью противоположный тому, который ожидали многие от новоиспеченного лидера умеренных в своих взглядах эквитарианцев. Винн и Лоран положили почти целое десятилетие своей жизни после Мора, чтобы удержать Круги от развала, и вот теперь они официально распущены, а вместе с престарелой магессой умерло и все то, за что они так рьяно боролись эти долгие годы. Под звуки погребальной песни, так чутко и проникновенно исполняемой сестрой Соловей, мужчине хочется плакать. И он действительно плачет - не только потому, что потерял давнюю и верную соратницу, но и потому, что смертельно устал от всего происходящего. Он даже не замечает, как почти все собравшиеся проводить Винн в последний путь расходятся, оставляя уже бывшего архимага и немногих других, кто был наиболее близок с почившей, наедине с собой и своими скорбными чувствами.

[indent] Неожиданно чья-та теплая рука осторожно касается холодного плеча Амелла, все еще подрагивающего после недавних рыданий. Ему нет нужды оборачиваться, чтобы узнать наверняка. Разумеется, это Лелиана. Ее эмпатичность не имела себе равных еще во времена их совместных приключений. Она всегда знала, когда стоит промолчать и просто отойти в сторону, а когда утешить и предложить помощь, в которой действительно нуждались. Сейчас Лоран нуждался в ней как никогда прежде. - Мы пытались, - заверяет рыжеволосая девушка, но выходит в лучшем случае жалко. - Да, - неохотно соглашается чародей и медленно поднимает взор своих голубых глаз на собеседницу. - Лорд-Искатель не оставит решение Коллегии без ответа. Ходят слухи, что он уже собирает войско, чтобы маршировать на Предел Андорал. Верховная жрица опасается, что искатели и храмовники вслед за Кругом покинут лоно Церкви. Здесь опасно оставаться, - на ее красивом лице играет печальная улыбка. - Я и не собираюсь, - кратко отвечает мужчина. - Куда отправишься? - спрашивает церковница, а затем тут же задает новый вопрос. - К нему? - ее предположение вызывает у Амелла горькую усмешку. - Конечно, к нему.

[indent] Они долго и крепко обнимаются, слезно прощаясь друг с другом. Замыслы треклятого Создателя неисповедимы - как знать, что это не последняя их встреча? Лелиана предусмотрительно дает Лорану охранную грамоту с печатью Солнечного Престола (Ее Святейшество не забывает своих друзей), просит беречь себя и обязательно передать привет Кусланду. На сей раз он смеется почти искреннее и после недолгих сборов отправляется в дальнюю дорогу. Часть магов, оставшихся верными Церкви, последовала за Вивьен, остальные же - революционеры - за Фионой, но Амелл избрал иной путь - через охваченный Войной Львов Орлей в самое сердце бывшего Круга в городе Камберленд, а оттуда на корабле в Ферелден. За Недремлющим морем его будут ждать. Всегда ждали.

[indent] C борта «Зимней зари», причалившей в Денериме, сошел уже не архимаг, а один из серых стражей. Притворщик. Амелл знал, что это облачение однажды ему пригодится. Регалии его высокой власти в Круге неминуемо привлекли бы внимание храмовников, наводнивших улицы столицы Ферелдена в поисках беглых магов, а богатые одежды для великосветских приемов - бандитов на Королевском тракте. Серого же стража в непосредственной близости от Амарантайна никто не посмеет тронуть. Лоран был отнюдь не глупцом и прекрасно осознавал, что за каждым углом до Башни Бдения его может подстерегать опасность - посему и продумал все до мелочей, но не учел одного. За его драгоценной головой будут охотиться не только церковники и охочие до легкой наживы головорезы. Кое-кто из прошлого Амелла наконец увидел возможность воздать ему по заслугам.

[indent] - Здравствуй, старый друг, - смутно знакомый, но одновременно с тем и когда-то бесконечно родной голос вырывает Лорана из объятий сна. Кажется, он преодолел большую часть дороги до Амарантайна и решил ненадолго остановиться на привал, а там сам и не заметил как уснул, истощенный длительным и сложным путешествием. - Ты ведь не забыл меня? - снова молвит призрак былого, и мужчина уже почти уверен, что сошел с ума. Это просто невозможно. - Йован? - дрожащим от волнения голосом вопрошает он тень меж скалами, в которой кто-то коварно притаился. - Ты помнишь, - удовлетворенно отвечает мрачный фантом. - Значит, ты понимаешь, что будет дальше, - Амелл нервно сглатывает и не дожидается удара - молниеносно вскидывает руки, озаряя пространство вокруг ослепительно ярким светом. На секунду ночь становится днем, а сам чародей - солнцем, чье сияние наверняка было видно на многие мили окрест. - Глупец, - хищно шипит Йован, занося над своей ладонью кинжал, и Лоран наконец может его разглядеть. В ущербном малефикаре перед ним едва ли можно угадать человека, с которым он однажды был дружен, как ни с кем другим. - Даже твоя сила ничто в сравнении с могуществом, которым я теперь обладаю, - один порез, первозданное буйство крови, и голубоглазый уже не может пошевелиться. Лучезарное заклинание мгновенно рассыпается в его руках дождем магических искр. - Я ожидал от прославленного архимага большего, - злорадно усмехается Йован над беспомощностью своего старого друга, находящегося теперь в его полной и безраздельной власти. - Нам многое предстоит наверстать.

В утренней мутной дымке не видно дальше носа — пропадает даже черный лес, подступающий к стенам Башни Бдения, будто мира вокруг нет вовсе, и нависающие над крепостью скалы прорывают туман, исчезая в низких облаках. Белесая кровь их стекает по каменистым ребрам, наполняя мелкие долины у подножия гор — белая мгла тянется с самого Недремлющего моря, накрывая крылом половину Амарантайна; она пахнет солоно и горько, и нехотя отступает лишь к полудню, белыми озерцами скапливаясь в сырых низинах.

— Кто-то едет, - говорит Натаниэль.

У него чуткий слух опытного браконьера, зоркий глаз меткого лучника - Нерия вглядывается в затянувшую окрестности белую пелену — и не видит в ней ничего; чуть ведет острым ухом, прислушиваясь к в ватной тишине сырого утра — и не различает ни звука. С тех пор, как утих Зов, тишина кажется непривычной — почти противоестественной — и Сурана не доверяет ей; но она верит слуху и чутью Хоу, оттого переспрашивает вполголоса, словно незримый путник способен услышать их на стене:

— Много?.. - и в голосе ее слышится слабая надежда.

Натаниэль медлит и качает головой.

— Нет.

***

Все эти дни для Нерии прошли в каком-то томительном, почти болезненном ожидании - временами ей казалось, что она больна; что ей владеет какая-то слабая, но оттого не менее выматывающая простуда: ни на чем толком Суране не удавалось сосредоточиться, все валилось из рук, любое занятие казалось временным и бесполезным, и лишь шум со двора будто бы будил ее, заставляя вздрагивать и с надеждой бросаться к окну. Она хотела бы увидеть там или Констебля, или Командора, ведущих за собой Стражей, но раз за разом разочаровывалась - Башня Бдения все так же стояла почти пустой, и от пропавших братьев вестей было ровно столько же, сколько пропавшего Кусланда.

То есть их не было вообще.

В Башне их остались считанные единицы — тех, кого не оказалось в крепости к моменту исхода: вернувшиеся с глубинных троп, в привычных стенах они застали лишь тишину и пустоту, и по сбивчивым объяснениям не посвященных в дела Ордена слуг невозможно было восстановить истинную картину произошедшего. Всех собрал констебль, говорили они, неловко переминаясь под цепкими взорами Стражей. Очень, очень быстро, будто что-то случилось — а потом все ушли — Нерия против воли обращала взгляд к крепостным воротам, распахнутым и неохраняемым, зияющий проем которых сейчас казался раной в крепостной стене. Никаких указаний не оставили. Что делать?..

Трое из них отправились на разведку, двое - на поиски; оставшимся поневоле пришлось взять на себя командование — если так можно было назвать поддержание кое-какого порядка в опустевшей крепости — и охрана, и часовые; сами себе стража, последние тлеющие угли в угасающей твердыне — и между ними словно существовал негласный договор — делать вид, будто все в порядке. Будто ничего странного не происходит и все идет своим чередом; но что-то висело в воздухе - незримое и невысказанное, проскальзывающее лишь в быстрых взглядах, мимолетных гримасах и неловких паузах; нечто, становившееся явственнее к ночи и отступавшее под светом дня, и этом неоформившемся чувстве Нерии чудились сразу и недоброе предчувствие, и затаенная тревога и дурные воспоминания. Лишившаяся большей части обитателей Башня Бдения погружалась в тяжелый, нездоровый сон, какой овладевает теми, кто потерял много крови; и все оставшиеся в ее стенах вместе с нею опускались в пучину этого тяжелого сновидения. Последние очаги жизни в Башне теперь теплились там, где сновали слуги, и оттого Нерия старалась держаться поближе к людской, кухне, псарне или конюшне - в тишине на первый план немедленно выступал упрямый Зов, и остаться наедине с собой означало бы остаться наедине с ним.

В последнее время Нерия никогда не была одинока. Неотступный шепот вплетался в ее мысли, затекал в сознание — мир вокруг пел, и разлитая в воздухе тягучая песнь его холодом ползла по спине, пересчитывая позвонки. Воздух пел о близкой смерти — о тьме и холоде, о неумолимо ласковых объятиях земли, о нежном прикосновении тлена, о сладком гниении, растекающемся по стылым венам. Воздух пел о грядущей войне — о разлитом в воздухе аромате железа, о лязге металла, о напоенной кровью грязи, киноварной и липкой, как кровяной студень — Сурана вглядывалась в переплетения балок над головой, до крови накусывая губы, и думала, что роскошь смерти позволить себе не может.

Не сейчас, когда их снова осталось столько же, сколько было в самом начале, когда они лишь пришли в Амарантайн — несколько верных да пара отчаявшихся, и для пущей правдоподобности не хватает лишь Кусланда. Сейчас надо держаться, а потом…

А потом однажды утром стало очень тихо, и проснувшаяся от оглушительной тишины Нерия долго вглядывалась в растянувшуюся за окном белую пелену, пытаясь понять, что же не так. Что-то происходило — там, за крепостными стенами и темными елями, за бледным туманом, далеко за пределами эрлинга; где бы ни был сейчас командор и остальные — что-то свершалось, а им оставалось только сидеть в сырой тишине, зажигать вечерами факелы и обходить стены.

Теплиться.

И ждать.

***

— Всадник, - говорит Натаниэль.

Создатель знает, как он различает хоть что-то за белой пеленой, но теперь и Нерии чудится смутный силуэт в тумане. Она поудобнее перехватывает посох, направляясь к лестнице: пришли за помощью или на помощь, но это — первый гость Башни Бдения за много дней, и он достоин соответствующего приема.

— Открыть ворота.

время медленно близилось к ночи, отвратительная темнота не позволяет ориентироваться в пространстве, пока он медленными шагами пробирается по дороге к брошенному у обочины байку. вовсе не для того, чтобы свалить с этого гиблого места как можно скорее – для этого не хватит сил. но для того, чтобы достать этот чёртов мобильный, который он успешно забыл в багажнике. рванный выдох бьёт прямо под дых, когда он цепляет пальцами бок и рычит от боли (резкой, рваной и раздирающей). всё пошло не по плану – чему удивляться, всё как всегда, и его привычка решать проблемы самостоятельно выходит ему боком. никто не знает, где он. никто не узнает, куда прийти на помощь, он в чёртовой ловушке и сам виноват в этом. а что ты думал, а, исин? что встреча на заброшенной стройке пройдёт за чашечкой чая? наивно было полагать, что ввязавшись в подпольные бои и начав копать под мафию, ему удастся избежать такого исхода. исин всегда справлялся с такими проблемами сам, он умеет отбить удар и дать ответный, но в этот раз их оказалось слишком много. хотя, в некоторой степени ему даже льстило, что на встречу с ним направили целую опер группу (сомнительный комплимент), но вместо шуток стоило выдохнуть. глубокий вдох, полной грудью, и боль предательски отдаёт в рану на боку. у одного ублюдка оказался нож, и он застал его врасплох одним из ударов, когда другой заломил руки за спину, не дав возможность увернуться. кровь идёт недостаточно быстро для того, чтобы были задеты жизненно-важные органы. и это радовало. за всю свою жизнь он научился отличать раны, которые можно вылечить самому, и те, от которых он откинет копыта. однако, из-за недостатка сил, чтобы обработать рану, она легко приведёт к смерти. всё настолько просто и сложно одновременно. исин доходит до байка, едва хватает сил, чтобы опереться задницей о сидение, он буквально рухнул на него, и приподнять край футболки – оценивая масштабы трагедии. недовольный цокот, что срывается с губ, не говорит ни о чем хорошем.

«херово» - рычит он, стягивая с себя толстовку, оставаясь в одной майке, плотно скатывая в комок ткань, он с силой сжимает рану, прижимая пальцами, словно впиваясь ногтями. в багажнике была аптечка, но простым бинтом тут не отделаешься, необходимо зашивать рану, а это в аптечке водителя не было предусмотрено. тяжёлый выдох, чтобы прикрыть глаза всего на мгновение (главное, не навсегда), обессиленно опустив плечи. исин достаёт телефон, бросая в последнюю открытую беседу, перед глазами всё плывёт, сложно сфокусироваться (уверен, что пишет напарнику, ведь он единственный, с кем они общаются 24/7. но, увы, судьба решает распорядиться иначе – он забывает, что сегодня утром писал чонину, пытаясь выяснить причастен ли он был к вечерней драке. и, увы, втягивает ребёнка в дерьмо, из которого не может выбраться сам. это была его далеко не самая первая ошибка, но весьма существенная) «заброшенная стройка в районе порта, у тебя не больше десяти минут, если хочешь застать меня в сознании (читай – живым)» кривит губами, нажимая на «отправить». и постепенно сползает на землю, спиной находя опору в байке, который на удивление не упал от его манипуляции. вдох. выдох. как же сильно он устал, да так, что хочется закрыть глаза и никогда не открывать. почему эта жизнь такая сложная?
«стоит взять на заметку – предупреждать напарника, когда знаешь, что не выберешься живым. ага, чтобы после чудесного спасения, тебя тут же повязали за твои игры. отличный план» кровь перестаёт бежать благодаря ткани, что плотно стягивает рану, но сил остаётся недостаточно, чтобы продолжать удерживать её достаточно крепко, хватка ослабевает. окровавленные пальцы тянут из кармана сигарету и он цепляет её губами – не лучшее время курить, но чёртова привычка. и ему нужно расслабиться, никотин неплохо одурманивает рассудок, снимая хотя бы поверхностную боль – прикурить получается не сразу. одна затяжка. вторая. третья. и он вдыхает едкий дым, наполняя им лёгкие. лёгкая волна мурашек тут же покрывает его кожу, напоминая, что все слишком плохо, чтобы позволять эйфории приносить чувство расслабления. нельзя позволять чувству лёгкости дать ощущение, что всё кончено. иначе и вправду всё будет кончено.
на деле он совершенно не был готов к этой встрече. он ехал домой после смены, как брошенной сообщение - «он у меня, если не хочешь собирать его по частям, приезжай скорее» – указанное место и тут же изменённые планы, он срывается не раздумывая и спешит исправить собственную ошибку. единственный, с помощью кого могли бы им манипулировать, был джехён, и тот как назло не брал трубку – это мало проходило на совпадение. тем более, когда им было известно о его семье – той важной её части. и капкан захлопнулся, стоило приехать сюда и чёртова ирония, что брата тут не оказалось. он сам вырыл себе могилу, так к чему жаловаться? исин давно знал к чему приведёт то, как глубоко он погряз в этом болоте криминала. каждый получает ровно то, что заслуживает – и отчасти в этом была истина. он точно заслуживал предстоящее (пустоту, темноту и забвение). дыхание смерти обжигает затылок, когда пальцы немеют, ведь он сильно стягивает ткань на боку. он тянется за телефоном, в попытках обнаружить ответное сообщение, испуганную волну звонков, но холодные и влажные от крови пальцы едва попадают по экрану, сенсор их просто не воспринимает. он недовольно хмыкает – уверен наверняка, он не приедет. в одном из случаев, он отсыпается после смены и привычка, вырубать звук на телефоне может стоит ему жизни. что за черт. умереть в борьбе с криминалом, это так в стиле полицейского. но уж точно не в его стиле, исин не может умереть пока не закончит то, что начал. но в этой игре не он устанавливает правила, увы.

Первый пойман  в 7185 я.э. Получивши смертельные раны, оно всё равно оказывает сопротивление. Уничтожение тела не уничтожает дух. Контакт невозможен.
Не является формой жизни.

Дань Фэн умолчал, что действительно самых первых они отлавливали ещё пару сотен лет назад. В обезьяний век. Раздробленными кусками в стальных коробах ввозили ночами на Саньчжоу — чьи-то кисти рук, чьи-то ноги, чьи-то жующие собственный язык челюсти. Однажды повезло найти полноценный торс. Под нижними рёбрами, упирающимися в землю, будто осыпавшиеся листья гинко. При ближайшем рассмотрении — ошмётки парафиновой иссохшей кожи. Маре неинтересно то, что не отвечает за двигательный процесс. На кормление мышцам и сухожилиям уходят все оставшиеся внутренние органы и функции тела.
— Мышление, например, — Дань Фэн сгибает палец, —  интероцепция, пищеварение.
Закончить ему не дают. К краю операционного стола стягивает пятерых или шестерых солдат, будто кто-то накренил комнату.
Один из гвардии повторял и повторял вслух имя. Орал в гнилое мессиво выше шеи, туда, где у заражённого должно было быть лицо. Если бы у слов была сила давления — он пробил б его черепушку насквозь.
Солдата увели, шевелящийся торс оставили.

Дань Фэн наклоняется к операционному столу и заглядывает внутрь заражённого как в шатёр: пустой мешок желудка, как сложенный бумажный фонарь, моток кишок, налипшие на остов рёбер лёгкие. Дань Фэн протягивает руку и извлекает из пищевода грубо вырезанного из дерева младенца. Таких делают бабы на сносях, чтоб роды протекли удачно. После их сжигают. Кукол, не младенцев. Но бывает и наоборот. Предают огню что-то одно: подобие или оригинал. Смотря, что получится более удачным.
Почему оно оказалось в пищеводе — Дань Фэну не то чтобы любопытно. Он думает о чужой паре ног, об оставшейся половине тела. Такое расточительство. Если вернуться — он найдёт оригинал деревянной куклы в тазовых костях?
— Это твоё? — Дань Фэн подносит младенца к чужом объеденному разложением лицу, — если твоё, то я верну.
Он вдавливает в расщелину в черепной коробке, оставленной чьим-то мечом, куклу, пока в мягком мозгу не исчезает всё до маленьких плоских ступней.
Плодите мысли, а не младенцев.

Первый пойман в 7196 я.э. Или 7185. Ну вот опять придумывать заново.

Действительно первый был пойман им недавно. Дань Фэн не сразу замечает — если честно, ему не приходилось задерживать на ней взгляд дольше положенного  — Цзинлю изменилась. С последнего осмысленного диалога между ними. Пахнет от неё гниющей листвой, забродившими плодами. Даже холод тела не скрывает подступающее разложение.
Мечом машет как прежде, но иногда может не заметить как по глазному яблоку ходит муха. И даже не вздрогнет. 
Дань Фэн мысленно набирает текст: утрачена интероцепция.
Все списали на воинское мастерство и силу воли: от неё практически отделилась нога, а её остановило лишь порез сухожилий. Оперевшись о собственный меч, она продолжила командование авангардом. Жажда жизни. Чувство пути.
Так они скажут. Цзинлю мать всех героических мыслей.

— Давай я помогу, — Дань Фэн смотрит на рану: аккуратное рассечение слоя кожи, слоя мышц, слоя буддхического тела. Мягкие ткани разошлись и обнажили бедренную кость, — если не зашить, оно уродливо срастётся.

Терон следует за Нерией молча, лишь изредка вздыхая и прижмуриваясь, когда треклятый дождь совсем уж застилает глаза. Прикрывать спину ему гораздо проще, чем более уязвимой в ближнем бою магичке, но от падения со склона уберечь ее может, в первую очередь, только она сама. Эльф лишь замирает и подбирается рефлекторно, когда замечает соскальзывающую ногу — оценивает, нужно ли подхватывать. Подниматься тяжело, камни от воды и грязи скользкие, это заставляет его невольно мечтать о каком-нибудь колдовском куполе, который хотя бы защитил их промозглой сырости. Но чего нет, того нет. Терон не жалуется, но облегченно вздыхает, когда они наконец-то взбираются на ровную поверхность.

Пока Сурана осматривает берег, Махариэль, лишь бегло мазнув взглядом по огням распростертой внизу деревушки, сосредоточиться предпочитает на ощущениях. Из-за того, что прожить со скверной ему удалось аномально долго, после становления Серым Стражем Терон чувствует тварей лучше прочих, острее. На беду ли, на счастье ли. Он ведет носом, будто способен порождений буквально учуять, но на самом деле это не более чем нечто привычное, первобытное, хищное — услышать, выследить, уничтожить. С тех пор, как эльф официально присоединился к ордену, именно к этому свелась его жизнь: найти, уничтожить, найти, уничтожить, и снова, и снова, и снова. Однако все же это была жизнь — та самая, которую он так старался сберечь во время Мора. Та самая, которая сейчас не несет ни радости, ни горя. Она просто есть. Долиец лишь выполняет возложенные на него задания — от Дарриана, от Кусланда. Не задумывается, кто он теперь, не задумывается зачем. Размышлять об этом бессмысленно, ведь стоит этому случиться, как Терон сразу осознает себя, нет, не запертым, но пойманным, и это почти одно и то же. Но чаще всего он чувствует себя одиноким, а потому предпочитает не чувствовать вообще. Пока он делает то, что необходимо, другое не должно иметь значения.

Проследив взгляд Нерии, Терон пожимает плечами:

— Там хотя бы нет дождя.

Не то чтобы у него есть выбор, быть готовым или нет. Нежелание соваться в пещеры он понимает и разделяет — еще с первого спуска на Глубинные Тропы возненавидел это. Гарлоки бы драли запутанные тоннели, тьму, порождений, Совершенных и политику... Махариэль тогда едва выжил, взывая ко всем богам, чтобы заклинание Маретари продержалось еще немного. Он не хотел умирать там, среди маток, пауков, в забытых тейгах, до которых доберутся разве что безумцы. Он не забыл, как громко звучала Песня и как скверна выжигала кровь, выламывала все тело. Удивительно, что на Тропах его не оставили свои же — из милосердия, из собственной безопасности. Вряд ли на их месте Терон поступил бы так же.

Мужчина заходит в пещеру и не без удовольствия стягивает с головы капюшон. Мокрая одежда раздражает, плащ неприятно тянет вниз. Нерия за его спиной тихо сопит, очевидно превозмогая собственные "нет". Если бы Махариэль был уверен, что Тропы можно запечатать без помощи магии, то оставил бы девчонку здесь. Но, увы, вряд ли внизу их будут ждать ворота на месте прорытого тварями тоннеля.

— Они там, — долиец кивает дальше. Эльфы в темноте видят лучше людей, а потому не приходится сомневаться, что Сурана видит, что впереди их ждет витиеватый спуск. — Не очень много, около десятка ближе к поверхности.

Вряд ли это все, но остальных Махариэль пока не чувствует.

— Один эмиссар точно, — от этих смердит сильнее прочих. Ощущаются червями под кожей, вызывая почти непреодолимое желание вспороть собственную кожу и вытащить их оттуда. Эльф хмурится. Эмиссары не разгуливают где попало. Губы кривятся в отвращении — с магами мороки больше всего, и даже перспектива столкнуться с огром не вызывала в нем столько внутренних протестов. Верзила может швырнуть камень, растоптать, сломать кости, сожрать, и с этим все понятно. Если повезет, можно успеть попытаться что-то сделать или хотя бы умереть быстро. Шансов больше. Но когда выродок тянет из тебя саму жизнь...

Хмыкнув, Терон первым направляется вглубь пещеры.

— Пойдем. Быстрее закончим, быстрее вернемся. Не хочу здесь ночевать.

приторно-сладкий вкус клубники растекается по его рту, когда он откусывает кусочек фруктового льда и тот  быстро превращается  в жидкость, стекая прямиком в глотку; даже лёд не справляется с натиском жары и охлаждает лишь на мгновение. годжо спиной вжимается в скамейку, словно в таком положении спрячется от обжигающего солнца. но нет такого места в токио, помимо офисов и домов; а им эта роскошь сегодня уж точно не светила. его взгляд направлен прямо на ползущие медленно облака. он будто сейчас не здесь, а где-то далеко, там, где максимально свежо и прохладно. и лишь собственное имя вырывает его из мыслей, скидывая с небес на землю; в тот же самый момент последний кусочек мороженного исчезает, оставляя ему в награду лишь тонкую палочку, а с его губ срывается разочарование, когда он выдыхает горячий воздух из легких. барьер хоть и перекрывает слепящие лучи солнца, но от созданной невидимой преграды, воздуха к ним поступает еще меньше. не то, чтобы вокруг было хоть дуновение ветра, но так они словно сидели в бочке.

— я бы с радостью утонул на дне бассейна, который был в паре кварталов отсюда, — бормочет он, целясь в мусорку неподалёку от скамейки, и ловким движением пальцев бросает туда палочку от фруктового льда. мгновение и бросок успешно был завершен, прямое попадание в цель, — но… если мы просто свалим отсюда, нам не избежать четырехчасовую лекцию директора.

годжо взгляд на гето переводит, пальцы сводит в виде пистолета и направляет к собственному виску, характерным жестом “стреляет”, и бездушно выдыхает, наконец-то покидая этот разгоряченный мир, — а это куда страшнее токийского пекла. впрочем, вся кара небес как всегда свалится на меня.

каждый раз, стоило им принести проблемы, сверлящий взгляд директора забирался в самую душу, тут и намекать не надо было, потому что он напрямую говорил, что годжо идиот, который раз за разом умудряется нарушить с десяток правил. что есть то есть, но это не мешало ему уверенно делать вид, что так и надо. правила усложняют жизнь, да и действовать по инструкции – не в его вкусе.

годжо бутылку перехватывает, пуляя её вслед в мусорку и даже оборачиваться не пришлось. толку от лавы в бутылке, только сильнее иссушит; а от прохлады и свежести фруктового льда не осталось и следа. и вторая цель была достигнула пункта назначения. встает вслед за сугуру, шею потирает, всё тело влажное и ладонь лишь смазывает эту влагу. ощущение не из приятных. форма хоть и была летней, рассчитанной на жару, но черное куда лучше притягивало лучи, недоработка колледжа.

— и даже ты признаёшь, что я настолько хорош, что проклятье клюнет на меня, — особенно чтобы полакомиться столь вкусной душой, – ничего себе, какой прогресс в наших отношениях. впрочем, это очевидные вещи.

едва покачиваясь, он оказался рядом с гето, пихнул друга в плечо, немым жестом направляя в сторону пустующего здания, как бы подгоняя. все эти заброшки привлекали школьников, безработных и просто желающих потрепать себе нервы. и часто это приводило к проблемам – проклятья ничего без подпитки простых людей, а тех притягивало всё ужасное, словно мотыльков на свет – и это становилось их погибелью. одно было ясно, пока они будут в здании, барьер накладывать не нужно. годжо всегда упускал столь важную деталь, так как до последнего уверен, что будет осторожен. и если в этот раз здание не рухнет под их натиском – это будет настоящая победа.

на улице светило солнце, но внутри заброшенного здания, бывшем главным корпусом садика, было очень темно, так как окна были заколочены, чтобы не пропускать внутрь зевак. им не составляет труда снести одну из перекладин, что перекрывала путь, и пройти внутрь, так делали даже школьники. как быстро некогда полное здание детей, смеха и радости, превратилось в прекрасное место для съемок хоррор фильмов. годжо откидывает палки, которые время от времени попадались под ногами и внимательно осматривает окружение. тихо. было слишком тихо и отсутствие любого постороннего звука, словно они оказались в вакууме, было хуже всего, ведь годжо терпеть не мог тишину – наверное поэтому никогда не затыкался.

в то время как проклятье, которым управлял гето убежало далеко вперед, как цепной пес искал свою добычу, лишь бы получить награду от хозяина – другое проклятье; чистой воды каннибализм, не иначе. они послушно шли следом, но пытались найти следы иначе.

— чувствуешь какое давление? — парень очки чуть отодвигает, осматриваясь; тёмные очки в помещении, где нет света, кажется вообще должны были лишить его зрения; как бы ни так, он видел все слишком хорошо, и для этого даже не надо было активировать силу, — я думаю это не просто громадина, а дофига мощная громадина.

в целом это было очевидно, иначе бы на поиски направили новичков, им же уже доверяли задания повышенной сложности. а вырываться за пределы колледжа было для них наградой, слушать лекции и оттачивать свои навыки в четырех стенах, становилось уже поперек горла. им всем не хватало свободы.

следуя за пороклятьем, они в самую глубину здания идут. внезапно тишину нарушает скрип двери, которая была по правую от него сторону, с другой же стороны шел гето. вокруг темно, тихо, лишь шебуршание проклятье в ногах создает. одна из дверей медленным движением начала открываться (сквозняк?), а скрип забирался в самую душу. ему бы испугаться для приличия, но годжо пуганный, и голове что-то тут же щелкает. идея тут же возникает, и ни к чему хорошему это не приведет. он давление чувствует, которое лишь сильнее становится, стоит им внутрь здания пройти; годжо руку тянет в открытую щель, из которой лишь непроглядная темнота, окон внутри будто и вовсе нет, пусть и заколоченных, и тут же быстро исчезает в пустоте, словно невидимая сила его затягивает. всего мгновение, внезапное — твою ж…, — эхом ушедшее вместе с сатору, как в черную дыру. и вот гето остался один, а проклятье судорожно мешалось у него под ногами, словно не понимая, что произошло.

всего мгновение. ровно три секунды, как из темноты, стоит гето оказаться максимально близко к проему двери, в которой исчез годжо, тонкие и длинные пальцы появляются из темноты, цепляя того за запястье, и утягивая следом за собой.

— попался, г е т о — годжо затягивает, выделяя его имя особым тоном, зажимая в крепкую хватку, спиной к своей груди, и два пальца уже к его виску прикладывает, уверенный на все сто процентов, что скорость, с которой все это произошло, плюс темнота вокруг позволили сделать его грязное дело. вокруг было настолько тихо, что сатору воспользовался возможностью, и решил навести шороху. жутко же вокруг было, и не поспоришь.

— по лицу вижу, что испугался, – годжо улыбается как кот, которого накормили целой банкой жирной сметаны. ушей только не хватает, которое от удовольствия будут максимально навострены, а после разойтись в смехе, ослабляя хватку, — так что не пытайся доказать обратное. не поверю.

они оказались в просторном спортивном зале, где детишки раньше занимались физическими нагрузками, достаточно места, чтобы уместиться громадине; впрочем, давление слабее не стало и годжо краем глаза заметил белую волну, скользнуашую в воздухе где-то в стороне, — мы рядом.