расшатанная спинка стула поскрипывает в такт каждому вдоху - арки старается не елозить на месте, цепко поддерживая израненную руку за то, что должно было быть запястьем. с пропитанной багрянцем плотной ткани кровь спадает крупными каплями сначала на брюки, потом на кафельный пол, рисует извилистый узор, растекаясь под наклоном кривого фундамента.

арки балансирует на грани если не безумия, так попытки в него точно. он про себя ведет отсчет каждого вдоха-выдоха, взглядом из-под нахмуренных от боли бровей ведется вслед за абсолютно голой задницей айзека - тот в привычке животной и не подумал чего-то сверху надеть. а арки и не был никогда против. арки попросту не было дела.

кроме сегодня.

иллюзорные фантомы арки выучил еще в далеком детстве - заваливал себя красочными фантазиями настоящей любящей семьи, где мать опять жива, отец не пьет, пока в настоящем под розовый сказочный ночник старший кейн врывался в него с мнимым предупреждением. арки знает как уберечь собственный рассудок, как сбежать из чертового ада, как перестать чувствовать то, чего так не хотелось бы чувствовать.

на подкорке щелкает тумблер - арки выдыхает, мутным взглядом мажется по косым движениям айка, ловит в прицеле каждое его подрагивание.

- не доводи до кипения. - размеренный вдох, перед глазами заученная наизусть формула, - справа в склянке синий цветок. положи туда две штуки... - размеренный выдох. голову кружат внезапные воспоминания, годами жавшиеся по углам черепной коробки потерянных вещей. он жмурится в попытках уловить подходящее слово, которое эфемерно ускользает, без намека на путеводную нить.

арки принимает скрежет собственной челюсти за сигнал и вспоминает:

- лепестков. не цветков. два лепестка. кто придумал это слово вообще, хрен вспомнишь...

характерное и яркое вздрагивание айзека кейн не замечает, мало-помалу погружаясь в состояние вечной борьбы с собственной головой - маровые фокусы ковыряли чайной ложкой в жидком мозге, перемешивая реальность с запертыми когда-то воспоминаниями. та же боль - другая ситуация.

арки тяжело сглатывает глядя на перепачканные бедра айзека, поднимая взгляд к заднице, а затем фокусируется на болтающемся без напряжения члене - айк семенит с вытянутыми руками к кухонному столу. в руках чашка с отваром - в нос ударяет резкий запах аконита. пальцы левой руки закоченело впившиеся в правую не в желании разомкнуться. арки в попытке податься вперед, шипит сквозь зубы, теряя нить, укрывающую рассудок от боли.

- я же сказал не кипятить... твою мать, айк. - устало выплевывает, позволяя тому поднести кружку к губам, и делает глоток, игнорируя обжигающее чувство на языке; затем второй, и третий... пока на дне отчетливо не виднеются два синих целых цветка. арки не замечает их, вовремя смаргивая неподходящую поволоку.

арки прикрывает глаза и делает глубокий вдох, чувствуя, как правую руку обволакивает осязаемое умиротворение - словно невидимый барьер. он резко хватает чаплина за яйца и рывком подтягивает к себе настолько близко, что морщит нос от мерзейшего запаха.

- назови хоть одну причину не выпустить тебе сейчас кишки, айзек.

В его планах всегда было умереть. Сгореть ярким пламенем своей ярости и развеяться по ветру пеплом. Оставить после себя лишь немой укор и бесконечную память о боли — линии и пятна ожогов на чужой жизни, на чужой коже. Ведь это единственное, что он мог бы сотворить — стянутые красной кожей бугры келоидных шрамов, узоры выжранной огнем плоти, скованные травмой конечности. Деяние собственных рук, которые Даби предпочел бы не видеть в дальнейшем. Распалиться, обжечь всех вокруг — и исчезнуть, не следя за последствиями своих дел. Безответственно ли это? Да, определенно. Но ответственности его никто никогда не учил — отец учил только быть самым сильным, самым лучшим, самым выдающимся.

( отец учил быть разочарованием, подкреплял эти уроки своим злым взглядом и молчанием в ответ на слезы )

Но смерть обошла его стороной. Не взяла — не смогла или не захотела. Оставила на этой земле. Выжженной, разрушенной, развороченной до основания жестокой войной. Смерть была милосердна ко всем остальным, с кем он прошел этот путь. Она забрала с собой Джина — его действительно жаль, Тойя понимает это сейчас, оглядываясь в прошлое, вспоминая то, как использовал эту смерть ради своих корыстных планов. Она забрала с собой Тогу — маленькая психопатка точно не заслуживала такого конца, она заслуживала закончить школу, поступить в университет и хоть раз увидеть взаимную любовь в глазах напротив. Она забрала с собой Томуру — для него, пожалуй, это заслуженный покой и освобождение из бесконечного круга ненависти и разрушения, логичный финал нелогичной и затянутой борьбы. Но Тодороки Тойя остался жив.

( почему-почему-почему? ведь это даже не жизнь )

Иногда, теряясь в бесконечном шуме приборов, он думает, что все же умер. Что это — чистилище. Его персональный Ад, в котором нет возможности и пошевелиться. В котором он еще более беспомощный, чем запертый в глубине его памяти маленький мальчик, ожидающий одобрения от отца. Тойя не может даже дышать сам. Прекратить дышать — тоже. Упрямая злая машина работает исправно, заставляя легкие расправляться и сдуваться в самом правильном из возможных ритмов. Упрямая злая машина гоняет по хрупким, словно опаленная зноем земля, венам кровь и лекарства — среди них наверняка есть супрессанты для причуды, иначе почему проклятое пламя внутри едва-едва теплится, даже не греет. Ни одной синей искры — даже когда Даби хочется спалить наконец-то все вокруг себя, вместе с отцом, который приходит снова и снова, и снова, и снова.

( перестань, уйди, брось опять, не хочу тебя слушать )

Сутки он отмеряет только этими треклятыми вечерними визитами Энжи — Тойя не уверен, что его приходы действительно каждодневные, но это единственная единица измерения времени, которая у него есть в этой тюрьме. Можно было бы считать сутки по сменам работников. Но с просевшим от жара собственного пламени зрением он различает лишь белые пятна их халатов.

Иногда среди белого ему мерещится хищное золото и красные перья. Но он знает, что это — не более, чем подступающее медленно безумие. Ни у кого из санитаров нет крыльев. У Кейго тоже больше нет крыльев, как ему говорил отец.

Санитары называют это палатой. Но, в конечном итоге, маленькая комнатка, залитая белым искусственным светом, заполненная гудением насосов и писком приборов не более, чем тюремная камера. Для его пожизненного содержания. Железная дева, в которой заперты его обугленные кости и грехи.

( о боже, сколько еще осталось от срока? сколько еще мне медленно-медленно-медленно умирать? )

Сегодня ему снова мерещится хищное золото. Тойя не видит глаз человека, который стоит перед ним долго, мучительно долго. Санитары обычно смотрят не на него — они почти всегда повернуты к мониторам приборов, к трубкам, датчикам, металлическим спицам, пронизывающим его тело. Но этот, Даби почти уверен, смотрит ему в глаза — или же разглядывает в прорезях маски то, что осталось от лица. Его внимание режет так, что на короткий миг он чувствует боль. Ненастоящую, но почти что материальную — если откинуть тот факт, что от нервных окончаний почти ничего не осталось, кроме памяти у умирающего тела о том, каково это, чувствовать хоть что-то кроме медленно утекающих сил.

Негромкие слова в помещении отдаются гулким эхом — громом нагнавшего прошлого, дребезжанием разбитой посуды, гулом пожара. Он видит — или убеждает себя, что видит — цепкий птичий взгляд, подернутый пеленой усталости. Взгляд ястреба, слишком давно запертого в клетке, а потому уже переставшего пытаться поймать добычу, даже если та прижимается вплотную к прутьям. У Кейго больше нет крыльев — у Кейго больше нет ничего, что делало его Ястребом, кроме этих глаз.

— Хочу, — одно короткое слово стоит ему стольких сил, что приборы отзываются неравномерным нервным писком, сигналя о нарушенном сердечном ритме. Ему хочется сказать больше, но связки саднит даже от попытки, а наружу вырывается лишь хрип. Один единственный как просьба добить. Без разницы, какую цель он преследует — месть или милосердие. Смерть будет для него желанным освобождением.

мечется между бесчисленными версиями себя, какая из них считается благородной, а какая убийцей, какая лицемерна, а какая правдива,

простой ответ: все из них лживы,
все версии себя, которые Митал представляет братьям и сёстрам, которые когда-то существовали лишь пылью, и ей же продолжают ложно созидать, тем, кто ломает колени, окровавленные, избитые, чтобы пыли преклоняться, всем им.

впору бы проливать слезы за всех тех, кого она обманчиво вела на верную смерть — ты всегда помогаешь мне лгать, милый волк, всегда, ты же останешься рядом? — но Митал рыдает только криком нерожденных младенцев и кровью, которую впитали жертвы в честь её, благородной, прекрасной — ненастоящей.

весь мир — одна большая жертва, которую надо бы убить, хватит жалеть, весь мир — это окровавленные, истлевшие руки былого тела Эльгарнана, что все равно упорно тянутся с требованием, и она не может сказать три простых буквы — нет — и бесслезно рыдая, подчиняется, подводит черту этому миру, которому следовало бы исчезнуть. они позволили существовать тому, чего не должно было быть, и очернили — вся тьма с корней тянется, чувствуешь? — а теперь пожинают плоды бесплодного ужасного мира, в котором она — смерть — несёт только счастье.

кого следует защищать, если это бесплодное чрево, порождающее все только больше изломанных, оскверненных монстров; кого следует вести, когда на неё смотрят пустые глаза, которые ждут от неё хлеба и зрелищ, только бы наесться, только бы стать благой вестью в глазах соратников, где добро, а где зло, из которого они — очевидное зло — должны выбирать; выбор — свят, он почитаем, он является единственным откровением,

она говорит Фен'Харелу о том, что хочет, чтобы все это умерло навеки, склоняясь к плечу. что может исправить восстание, если все уже сгнило? все рождённое сгнило, их боги сгнили, в чем смысл, если бороться не за что — исправить бы грехи, только это невозможно, Фен'Харел был для неё игрушкой столько, сколько возможно, и во что она его превратила — он слушал её, каждое слово, не только крики боли и агонии, но говорила она столько ненужного,  что и это все оказалось сломано.

материальное — тщетно,
их святость осталась в тени, и они от неё отказались.

помнишь ли ты, Матерь Митал, как добра была к каждому своему дитя? помнишь ли ты свое фантомное касание, подобное божественному откровению? помнишь, как твоё сердце могло любить, и больше всего любило маленького, проказливого духа-волка? в кого ты превратила его? в кого ты превратила свою непорочную любовь к нему?

почему все исчезло?

почему она, Все-Матерь, все убила своим же касанием, своей же волей существовать, а после отказалась — слишком поздно.

— столько же, сколько убила, — её голос излишне холоден, но ты верь, это не от ненависти, а от отчаяния, — зачем же врать. посмотри на мои руки, ты посмотри, они все в крови.

она протягивает Фен'Харелу их излишне резко и показывает перед лицом, чтобы не смотреть на выражение — только его ненависть будет ей больна; он её ненавидит? она бы себя ненавидела.

— мы стали не богами, а палачами. так надо? они, — она уже произносит это по привычке презрительно, — такого заслужили? может, нам лучше творить это с собой? я бы хотела. я бы очень хотела, веришь, волчонок?